Александр Дорошевич. Воспоминания о смерти Сталина.


"Среди интеллигенции ходила мифологема, что Сталин – единственный, кто удерживает разгул кошмара"


Александр Дорошевич – авторский переводчик, кинокритик и киновед.


На самом деле, может, он вообще еще 1-го числа откинул копыта. Объявили о болезни 4 марта, поскольку это мой день рождения, помню очень хорошо.

Я к этому серьезно относился и был огорчен из-за того, что день рождения пришлось отменить. Я тогда был юный сталинист, как любой ребенок из советской школы.

Это была среда, я пришел в школу – мужская, естественно, школа № 23 имени Ворошилова на улице Усачева. Поскольку перед тем проходила официальная антисемитская компания, то в то утро были поползновения бить евреев. У нас учился мальчик по фамилии Каплан, так его дразнили: "Каплан Ленина убил".

Весь четверг 5 марта публиковались бюллетени о состоянии больного, о смерти объявили 6-го, в пятницу, утром. Школьников вывели на пионерскую линейку, и там официально объявили о всенародном трауре. Как всегда в подобных случаях, по радио передавали исключительно классическую музыку. Мне она нравилась, я с тех пор даже запомнил одну мелодию, как потом узнал, это была медленная часть одной из оркестровых сюит Чайковского.

Вся эта Ходынка, давка была не в субботу, как пишет Улицкая, а в пятницу. Как выяснилось, власть оказалась абсолютно к этому не подготовлена, огромная толпа вылилась на площади, поскольку реакция была спонтанная. Когда говорят, что будто бы заранее создавались условия для давки – это ерунда, конечно. Такое придумать и сделать могут только современные изощренные деятели. А тогда все были настолько в полной отключке, что никто ни о чем не позаботился, и когда толпа ринулась, уже на ходу принимались какие-то меры. В том-то и дело, что ничего не было заранее подготовлено, не организованы коридоры, и так далее.

Я про давку на Трубной узнал по народному радио – мама пришла с работы и рассказала. Шли разговоры, что во всех моргах – огромные горы калош. Когда я позднее был в Освенциме, то видел там все эти горы волос, очков и прочего – точно так же, говорят, было и тут.

24 марта у меня умер дедушка, когда его забирали из морга, там все еще людям выдавали трупы погибших на Трубной.

Кстати, первое отражение этого события в литературе – "Битва в пути" Галины Николаевой, которая вышла, по-моему, в 54-м году. Николаева была вполне советская писательница, очень скверно высказывалась во время травли Пастернака, но первый художественный текст, который запечатлел давку на похоронах Сталина, – это "Битва в пути".

Уже на следующий день, 7-го, Москва была вычищена, введены войска...

В субботу нас распустили, мы не учились, а 8-го, в воскресенье, прекрасно помню, что пошел гулять по городу один, и в городе была уже другая обстановка. Уже было объявлено, что все посещения Колонного зала осуществляются официальными делегациями, которые формируются по месту работы.

Поскольку мне на день рождения дарили книги, я пошел в букинистический магазин присмотреть себе какую-нибудь книжечку. Но одновременно была задняя мысль, что удастся примкнуть к какой-нибудь делегации. Поэтому я прошел от площади Маяковского, Трехпрудным и другими переулками до Пушкинской. Вдоль Бульварного кольца стояли броневики или, может быть, бронетранспортеры, то есть центр был военными абсолютно весь оцеплен. Тогда я пробрался через Никитскую и где-то в районе Романова переулка (тогда она называлась улицей Грановского) вышел на Воздвиженку (тогда улица Калинина). А там как раз проходила какая-то такая делегация в сторону Колонного зала, и я даже мог бы (как мне казалось) к ней присоединиться, но поскольку времени было уже много, и я понимал, что нужно домой, то решил все-таки не испытывать судьбу и вернулся.

В понедельник, 9 марта были похороны, уроки отменили, и мы по радио слушали все выступления. Потом пошли просто серые будни – до первого послабления, когда прибежала к нам соседка с передовицей "Правды" насчет отмены дела врачей: "Это сам Берия написал!", – радостно сообщила она. Как сейчас говорят, действительно Берия.

Вот вся фактическая канва.

Мама и бабушка с дедушкой со мной этих событий не обсуждали. Как я узнал уже постфактум, мама считала, что может стать еще хуже. Тогда среди интеллигенции ходила мифологема, что Сталин – единственный, кто удерживает разгул кошмара.

В феврале 1953-го мама купила пишущую машинку "Оптима", потому что готовилась к высылке евреев, которая планировалась в связи с делом врачей. Она думала, что если нас вышлют, то может быть, она будет зарабатывать машинописью.

Помню один весьма характерный момент. К нам вдруг зачастила одна факультетская преподавательница, партийная, фамилия ее была Виноградова. Она приходила, пила чай, вела разговоры и, как сейчас я понимаю, вероятно, выполняла функцию стукача-надомника – тогда партийные организации, чтобы прощупать настроения интеллигенции, запускали в семьи своих агентов. Эта Виноградова неожиданно появилась, потом так же неожиданно исчезла.

Еще был такой эпизод: однажды мама случайно попала под машину – переходила Волхонку недалеко от музея Пушкина. У нее было легкое сотрясение мозга. Естественно, она не пришла вовремя домой, и все страшно волновались. А у нас в коридоре (таком, как в песне у Высоцкого) жил какой-то гэбист, мелкая сошка, но он сказал дедушке и бабушке, что приложит все усилия, чтобы узнать, куда она пропала. Подразумевалось, естественно, что ее могли арестовать. Но она, слава Богу, вернулась часам к одиннадцати.

Я в ранние годы любил читать "Литературную газету" и прекрасно помню, например огромный подвал Михаила Бубеннова, обличающий роман Гроссмана "За правое дело". Туда же, в разоблачительную кампанию против произведений о войне, попал и Валентин Катаев. Он написал продолжение книги "Белеет парус одинокий" про одесские катакомбы, где Павлик и Гаврик, уже взрослые, партизанят. Эта книжка тоже была подвергнута "партийной критике" за то, что автор слабо отразил роль партии. И вот, мое детское умозаключение было таким: раз нельзя писать о современности, то почему бы литераторам не писать исторические романы? Как теперь знаю, и историческим романистам тоже было не сладко.

Что удручает почти во всех современных воспоминаниях о том времени – при обработке все страшно спрямляется и выглядит совершеннейшей однозначной глупостью. Даже вопросы, которые задаются, ставятся из каких-то спрямленных и опримитивленных интенций. Не учитывается, что в человеке одновременно сосуществуют совершенно разные душевные, умственные и прочие движения, которые друг с другом могут не сливаться и логически не выстраиваются. Всего комплекса ощущений, событий, противоречащих друг другу мелочей передать невозможно, не обладая талантом Льва Толстого, а в результате получается нечто прямое, как телеграфный столб, сделанный из лесной ели.



7 марта 2013 г.
Подготовила Александра Поливанова
"05/03/53"

Обсуждение этой статьи здесь: Кино в авторском переводе.